FranzFiction #1: Xantcha.

[Franz]

Цитата

 

Ревизия истории - дело неблагодарное, даже если речь идёт о выдуманной истории игровых миров MtG. Не дремлют сектанты культа Свидетелей Канона, и скольких самоуверенных глупцов, посмевших замахнуться на наследие великих - Джефа Грабба, Мэрилин Лоррейн Абби и иже с ними - обнаруживали без признаков жизни, погребёнными под грудой алых колобков! Однако "неблагодарное" не всегда означает "бесполезное" - при условии, что мы ставим перед собой реальные цели и применяем разумные методы. Проект FranzFiction, таким образом - не собственно ревизия, а эксперимент по объяснению событий, относящихся к пластам истории ранней Магии, на основе данных, известных нам сейчас: о сюжете, о механиках, о работе сознания, о границах возможности моделирования разумности и т.д.

Ну, и, отчасти - способ поговорить о красивых картах из коллекции, иллюстрации которых меня цепляют с детства, да. Никто не гарантировал, что цели автора строго утилитарны.

 

 

 

УСТРОЙСТВО

Ровесдаль, Северные Пустоши, руины Антриона

                  Наступил третий час. Небо над каменистым плато посветлело, сменив свой привычный глубокий синий цвет на нежную до прозрачности лазурь. Три светила в вышине выстроились неровным треугольником, и тени внизу истаяли в потоках серебристых лучей. Третий час, Час Света, как его называют все жители нагорья.

               Множество старинных поверий связаны с этим моментом: и наивных, и жутких, и запутанных, и забавных. По большей части они – как нередко бывает со старинными поверьями – скажем мягко, далеки от истины. Вот, к примеру, слухи о том, будто бы нежить в третий час бежит в страхе, стремясь забиться в глубокие расщелины у самых корней гор – чушь. Нежить не бегает в страхе, не склонна к спелеологии и абсолютно безразлична к астрономическим явлениям, даже если последние в массовом сознании проникнуты глубоким символизмом. Нежить всё так же спокойно и методично исполняет команды в соответствии с возможностями и ограничениями анимационных чар – охраняет, преследует, перетаскивает, копает. Десятки костяных конструктов копошатся в руинах древнего города, самостоятельно выполняя простые чёткие инструкции и тем самым освобождая жрецам время для решения более приоритетных задач.

Например, суда.

              Суда без следствия. Так, стоящим в ряду совершенства высоко, стало очевидно, что целостную упорядоченность изыскательских работ нарушает деятельность кое-кого из рядовых участников. Целенаправленная деструктивная деятельность, неумело замаскированная под серию тривиальных ошибок. Ощутив приказ старших прибыть на суд, это существо попыталось бежать, очевидно, рассчитывая скрыться в развалинах, но ответственный за охрану раскопок элементарным заклятием пригвоздил его к неровной каменной плите, расплескав во все стороны мелкую белёсую пыль.

                - Оно задержано – сообщил жрец Порядка, переходя в режим наблюдения.

                Определённое время занял осмотр существа. Результат его был в целом предсказуем – вопреки чётко установленным протоколам существо издавало громкие тревожные звуки и даже пыталось вырываться.

                - Оно неисправно – доложил жрец Оценки, завершив общую диагностику распластанного тела. Чувствительные усики, с кончиков которых капала густая красно-коричневая кровь, один за другим втянулись назад в корпус жреца.

                Для подобных случаев правилами предписывалось единственно верное решение.

                - Оно будет демонтировано – резюмировал старший, жрец Суждения, руководящий изыскательским отрядом. – Расчленить. Упаковать. Доставить к вратам.

                И – замер, ощутив нечто немыслимое.

             Пяти чувств, помноженных на психологические шаблоны, явно недостаточно, чтобы донести подобное переживание. Оглушительная тишина стремительной неподвижности? Шероховатый тёплый свет ритмичного мрака?? Сила, половодьем захлестнувшая плато, сила, собранная в могучий кулак, сила сжигающая, сила животворящая, магия par excellence, прорвавшаяся сквозь ткань реальности, словно пушечное ядро через тюлевые занавески.

                Старинные поверья порой оказываются парадоксально точны.

               Скелеты испарились первыми. Волна искристого сияния накрыла зону раскопок, перемалывая мелкую нежить в кучки серого пепла. Жрецам, стоящим в ряду совершенства неизмеримо выше, не так повезло – заклинание их только ослабило, и им предстояло ещё помучиться.

            - Регистрирую нападение – сообщил жрец Порядка за долю мгновения до того, как его корпус разрезало на дюжину кусков петлями перегретого пара. Металл совершенных устойчив к воздействию базовых стихий, но против одновременной скоординированной атаки водой, огнём, воздухом и электричеством показал себя не надёжнее промокательной бумаги.

     - Превосходство сил за противником – подтвердил жрец Оценки, рассыпаясь на составные части. Чары, усиливавшие несущий контур туловища, враз обернувшись своей противоположностью, разорвали конструкцию в клочья.

         - Отступить, эвакуировать имеющиеся образцы – распорядился жрец Суждения, активируя защитную матрицу. Точнее, пытаясь активировать – без всякого заметного эффекта: мана, направляемая в устройство, исчезала без следа, полностью поглощаемая неведомо чем.  «Матрица нуждается в аварийном механизме прерывания активации» – успел заметить про себя жрец, сминаясь под тысячекратно усилившимся тяготением в плоский, до прозрачности тонкий металлический блин.

               Сила сгущалась, нарастала, ритмично пульсируя, заполняя собой пространство вокруг, насыщая его, пронизывая смыслом. Дуновение ветра, твёрдость камня, тепло, свет, масса, время – наполнялись красками, оттенками, нотами, становились всё более настоящими. Дыхание Отца Машин тоже несёт силу, но здесь – иное, совершенно неописуемое, невозможное, восхитительное. Существо, более не пришпиленное к камню, подёрнуло плечами – видимо, ощутив, как чары удержания расплетаются – но не предприняло никаких попыток подняться. Наоборот: гибко потянувшись, оно ничком распласталось по известняку, словно кошка под лучами весеннего солнца. Оно наслаждалось.

           - Приемлемое для изучения устройство есть это – прозвучало на местном языке с каким-то экзотическим акцентом. В загривок существа впился заинтересованный взгляд двух сияющих янтарным светом глаз, напоминающих осколки драгоценного камня. Массивный, антрацитово-чёрный механизированный доспех пришельца сделал бы честь сильнейшему из воинов, но копьевидный посох в левой руке скорее походил на инструмент волшебника.

              - Что оно? – спросил он, обращаясь к жмурившемуся существу.

          И впрямь, занятное устройство, иначе не скажешь. Выглядит как человек. Почти как человек. Разработчик этого со всей очевидностью был невысокого мнения о людях, а инженеры, монтажники и испытатели, если и имели о человеческих свойствах представление, то довольно смутное. Роста среднего, плечи великоваты, запястья мощные, как у гребца или копейщика, пальцы длинные, узловатые, цепкие, с короткими бледными когтями. Лицо угловатое, мальчишеское, с высокими скулами и широким ртом, полным длинных игольчатых зубов. Глубоко посаженные глаза с радужкой из золотистой проволоки. И завершающим штрихом: в жёстких, толстых, неровно обкорнанных волосах, чуть ниже обруча налобного фонаря, возле правого уха – жиденькая, наспех заплетённая косичка.

        Косичка привлекла особое внимание волшебника. На её кончике поблёскивали три самодельных бусины. Кусочек цветного стекла, подобранный, видимо, прямо здесь, на руинах. Отполированная двенадцатигранная гайка – вроде тех, что в честь Отца Машин носили на шеях жрецы, но только совсем крохотная. Широкое овальное семечко, потемневшее до черноты. Украшения. Пусть бесхитростные. Пусть грубовато изготовленные. И всё равно это было до крайности необычно. Стоящим в ряду совершенств понятие красоты неведомо, и такое слово не предусмотрено в их языке.

Не меняя позы и не прекращая жмуриться, существо исхитрилось одним скрипящим звуком выразить крайнюю степень почтительности, а заодно представиться:

             - Ксантча!

[Franz]

О ПТИЦАХ И ЗУБИЩАХ

Владения Серры, Дрейфующие Луга, внешний ярус

                Выражение Он-Ксс’Мкс, «обезкоживание» прекрасно иллюстрирует, насколько сложно переводить с фирексийского. Оно обозначает акт отделения кожных покровов образца – когда живого, а когда и не совсем. Спектр коннотаций значительно шире: и «раскрытие внутреннего содержания», и «преодоление серьёзного испытания», и «разительная перемена», и «сбывшаяся мечта», и «готовность выполнить долг» – иногда по отдельности, а иногда и сразу. Однако прежде всего это именно кромсание плоти. Символы письменности не просто похожи на ножевые ранения – они и есть шрамы от ударов клинком, а между «искалечить», «исправить» и «запечатлеть» нет решительно никакой разницы. Сама речь – воплощённое страдание, и этот основополагающий элемент культуры невозможно адекватно передать на других языках.

                Со дня знакомства с Урзой Ксантча избегал-А фирексийского. Это был новый, неожиданный и неописуемо прекрасный опыт.

Избегал-А. Подметал-А. Подпрыгивал-А. По-фирексийски так не скажешь: Шо’C, Уш-Та, Дзр’ко-З -  формально означая примерно то же самое, не изменяются по родам, из-за чего теряется весь смысл, весь восторг. Идентичность, с которой в других мирах подавляющее большинство существ рождается – и которая поэтому воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся – для Ксантчи была в новинку. Незаметные взгляду мельчайшие изменения накапливались и в новое качество перешли внезапно, скачком: ещё вчера Ксантча перемещалось, питалось, слушало, исполняло, – а уже утром всталА с лежанки, пригладилА волосы, потянулАСЬ, зевнулА, отразилАСЬ в зеркальной поверхности дверцы платяного шкафа. С тех пор ОНА неустанно наслаждалАСЬ каждой ноткой этого бесценного достояния: насвистывалА песенки, плавилА медь, срывалА цветы, молчалА, вспоминалА, рассказывалА. От родной речи отказываться трудно. Усилие воли, помноженное на практику, даст определённый результат, но всё равно может пройти не один десяток лет, прежде чем ты перестанешь думать на языке, усвоенном с младенческого возраста; однако тут совсем иной случай: речь перестала быть родной, в скорлупе выхолощенного искусственного языка новой Ксантче враз стало скучно и тесно.

                - «Расскажи мне всё» – велел ей тогда Урза. «У него вообще всё просто, всё и всегда». – Именно так выразилась Ксантча, когда рассказывала о нём служительнице Ишгун. – Мой рассказ длился долго, и он внимательно слушал, а я всё говорила, и время вышло; тогда он просто создал немного времени. Потом ещё немного. И ещё.  И тут меня по-настоящему проняло. Да что там – в паре шагов от него и костяной забор ощутил бы себя одним из Радостных Стражей… Слушай – прищурилАСЬ Ксантча, одёрнув две аккуратно заплетённые косички, украшенные блестящей нитью – а зачем я тебе это рассказываю?

- Ну, так и ведут разговор по душам – медленно ответила Ишгун. О ком другом сказали бы «задумчиво», но веснушчатой служительнице это слово не подходило. Добрая? Определённо. Наивная? Более чем. Заботливая? Да, конечно. А в остальном… Местами говорят «волос длинен – ум короток»; так вот: волнистые рыжеватые волосы девушки были чрезвычайно длинны.  – Мы рассказываем друг другу то, что нас занимает. Самое важное, насущное, интересное. Остывает – указала она на пиалу. – Подлить горячего?

- Можно.

Из пузатой фляжки полился исходящий паром отвар густого соломенного цвета. Ромашковый чай, одна из немногих приличных вещей здесь, во Владениях Серры. Мир воплощённой мечты восторженной идеалистки, мир тепла, света и счастья, мир, пропитанный, выстроенный и направляемый маной… Пыточная камера. «Иди, куда пожелаешь» – сказали крылатые аборигены и закрыли перед носом Ксантчи двери Святилища. Урза остался внутри. Годы ожидания были бы невыносимы, если бы не ромашковый чай. Чай и беседы с рыжеватой служительницей. Ну, как «беседы» - в сквош можно играть и одному, если вы понимаете, о чём я.

- Я виделась с Урзой пару раз, в верхних садах. Симпатичный, но странный, разговаривает сам с собой. Меня при встрече пожалел отчего-то. Прощения попросил. И причёска нелепая. Не будь неподалёку госпожи Серры, я бы испугалась.

- Брюнет? – ухмыльнулАСЬ Ксантча, прихлслуживая из пиалы.

- Светлый шатен… Ой! – смешалась девушка – А почему … ?

- Значит, что-то придумывает. Когда его занимает очередная идея, он становится старше, а волосы – светлее и короче. Думаю, это привычка, вроде как нос почёсывать или пальцами по столу стучать.

Глаза Ишгун обернулись в две большие сероватые плошки, до краёв заполненные неподдельным изумлением. Ксантча продолжилА:

- Если злится – то высокий длинноволосый брюнет с проседью, и чем яростнее, тем больше седины. Ехидничает – яркий блондин, с аккуратной бородкой. Чудит – борода становится козлиной. Изучает – проступает рыжина. Я видела десятков пять обликов, а сколько их всего – кто разберёт.

- … становится козлиной … - не удержавшись, прыснула веснушчатая. Ксантча нахмурилАСЬ было, но сообразилА: ЕЁ слова могли прозвучать шуткой. Не без усилий она скорчилА подобие улыбки, не размыкая губ. Пусть зубы сейчас больше походили на человеческие, Ишгун всё равно пугалась вида узких белых клиньев – по её словам, такие зубищи бывают только у самых жутких хищников. От испуга девушка вжимала голову в плечи, становясь на пол-локтя ниже, а в глубине широко расставленных глаз проступало жалкое умоляющее выражение. Помимо зубищ, её пугали громкие крики птиц, гнездившихся на оконечностях соседнего луга, темнота, жестокость и плазменная петля, которой Ксантча отгоняла сурикатов, зарившихся на блинчики с яйцом. Пугать Ишгун Ксантче не нравилось. Уж больно похожа на …

- Кхольт – машинально проговорилась она.

- Что?

- Кхольт. Бесполезное устройство. – пояснилА Ксантча – Механизм, при включении отключающий сам себя. Бронзовая коробочка с переключателем сверху. Включаешь – открывается крышка, из щели высовывается металлический язычок, ударяет по рычагу переключателя, размыкая цепь, и крышка снова закрывается.

Служительница призадумалась, силясь представить себе описанный процесс, и Ксантча на мгновение погрузилАСЬ в воспоминания. Кхольт был ЕЁ экзаменом: «Возьми» – сказал Урза – «и найди этому полезное применение». Вместо лаборатории – свалка, вместо инструкций – запреты и ограничения: не разбирать, не ломать, не переделывать, не приставать с вопросами, не выходить за ограду; в довершение всего, спустя сутки кхольт должен был взорваться, обратив груды ржавых обломков вокруг в озерцо кипящего металла. Двадцать часов и два сломанных когтя спустя решение было найдено.

- Идеальный механизм, – сказал тогда Урза, осматривая наскоро смонтированные пыхтящие паровики – можно собрать из несовершенных частей.

- Понятно.

- Не перебивай. Ритмоводитель – остроумная, но не вполне уместная идея; паровым машинам было бы достаточно центробежных регуляторов. Тем не менее, попытка неплоха, засчитываю. Для уровня ремесленника. Настоящее творчество требует умения видеть совершенство несовершенных предметов – закруглил свою мысль волшебник, буквально на глазах собирая из мусора правильный ответ на задачу.

Заурядный на вид механический гномик, запущенный по щелчку его пальцев, двигался плавно и ритмично, изящно огибая преграды; кхольт, закреплённый на подвижном шарнире за рычаг переключателя внутри туловища, регулировал очерёдность движений, работал импровизированным гироскопом, не позволяя устройству заваливаться вбок при ходьбе, а его щелчки, сливаясь с шелестом шестерней и клацаньем суставов, создавали незатейливую, но забавную мелодию.

- На риторический вопрос найдётся масса верных ответов, не бывает лишних людей, слишком ярких зарниц или чересчур длинных хвостов.

Просто ли двигался? Нет, нет, нет. Гномик танцевал, брызгая по сторонам капельками масла, и с каждым новым па танец становился всё изысканнее, сложнее … свободнее. В идеально выверенных движениях фигурки проявились хаотические нотки, начинало казаться, что она вот-вот наклонится сильнее нужного, запутается в кривоватых ножках и упадёт. Захотелось броситься вперёд, подхватить – как всё сложилось: пятна ржавчины на корпусе, отпечатки ножек в грязи, капли масла в воздухе свились в многомерную вязь заклинания, от сложности и мощи которого у Ксантчи спёрло дыхание. Петли узора накладывались, вливаясь друг в друга подобно ручейкам, нарастающая неупорядоченность обернулась гармонией немыслимых противоречий. Механика, физика, магия, алхимия сплелись в этом шедевре, в нерасторжимом единстве, в золотистом пламени творения. Миг спустя над горами хлама воспарила, широко раскинув оперённые металлом крылья, громадная бронзовая птица.

Урза, как ни в чём не бывало, помахал ей вслед – и краешком губ улыбнулся Ксантче. 

- Несовершенство – иллюзия, проблема моделей в твоей голове. Решай её.  Да – и приходи утром в лабораторию, начнём с биметаллических пластин.

Урок не прошёл даром: с тех пор Ксантче было недостаточно просто существования. Даже сейчас, прячась в пыльной пещерке у края «своего» луга от вездесущих потоков белой маны, удержаться от изобретательства ЕЙ было решительно невозможно.

- Нет – сдалась веснушчатая – не представляю. А к чему ты об этом заговорила?

«К тому, что молчание – золото» - мысленно отозвалАСЬ Ксантча, спешно выдумывая хоть какое-нибудь оправдание.

- Ты похожа на кхольт. Я решительно не понимаю тебя, но благодаря тебе многому научилась. Благодарю.

Иная обиделась бы, а Ишгун немедленно расцвела:

- Правда? Спасибо! Ты замечательная. И умная. Компас так здорово починила. Тут никто не брался…

- Забываю спросить: и зачем тебе тот древний артефакт? Здесь с него толку чуть.

- Память о папе. Он говорил –  компас указывает путь к дому.

- Мне казалось, ты местная.

- Мне было два года, когда родители пришли сюда вслед за проповедником. Люди бежали от голода, нищеты, от войны и крови, от ужаса, облечённого в металл и кость. Первые, прошедшие через портал, целовали землю, не веря своему счастью. Отец уже тогда был стар, стар и болен, но прожил ещё почти двадцать лет. Да, дело прошлое, да, вся моя жизнь – здесь, но я всё равно не хочу забывать.

На мгновение сероватые плошки-глаза глаза потемнели, словно тучи, готовые пролиться дождём, однако Ишгун не умела долго печалиться.

- Может – встряхнула фляжкой она – ещё по чашечке?

[Evered]

Интересно. Однако описание Ксантчи в книге (Мироходец...?) не выдавало в ней "инопланетянина". Партию ей подобных там забраковали, тк все были максимально друг на друга похожи и когда в соседние селения приходили внешне одинаковые "люди", местные заподозрили неладное и начали их убивать.

Была даже милая сцена, как Ксантча, еще будучи жителем Фирексии, встретила своего клона из той же партии. Ну и вместе решили, что хотят отличаться друг от друга (ох уж эти девченки), поэтому одна из них осветлила волосы себе в ближайшем чане с кислотой.

Изменено 28 сентября 2021 пользователем Evered

[Franz]

5 часов назад, Evered сказал:

Интересно. Однако описание Ксантчи в книге (Мироходец...?) не выдавало в ней "инопланетянина". Партию ей подобных там забраковали, тк все были максимально друг на друга похожи и когда в соседние селения приходили внешне одинаковые "люди", местные заподозрили неладное и начали их убивать.

Была даже милая сцена, как Ксантча, еще будучи жителем Фирексии, встретила своего клона из той же партии. Ну и вместе решили, что хотят отличаться друг от друга (ох уж эти девченки), поэтому одна из них осветлила волосы себе в ближайшем чане с кислотой.

Fair point, однако исходником лора МтГ являются не романы, а собственно игровые карты; информация же на изображениях и в художественном тексте дана в меру условно и фрагментарно, оставляя немало пространства для авторской трактовки. У Абби - своё видение, у меня - свое.

Также не стоит забывать, что "Мироходец" написан в 1998 году, когда "сложная проблема сознания" была преимущественно достоянием узких академических кругов ("Сознающий ум" Чалмерса вышел лишь в 1996 году, а первая версия интегрированной теории информации будет опубликована аж в 2004). Неудивительно, что психология нечеловеческого или квазичеловеческого существа виделась авторам прямой как палка, банальной и не требующей каких-либо пояснений.

А между тем de facto сделать из Ксантчи не то что положительного, а хотя бы не совсем жуткого персонажа не так-то просто, учитывая колоссальную ментальную дистанцию между "этим" и читателем ... а история приключений сумасшедшего чародея, гуляющего по реальностям в сопровождении, хм, вируса оспы, не видится достойной причиной перерабатывать таёжные ели на бумагу.

[Franz]

По кругам рая

Доминария, архипелаг Терсиар, Керский кряж.

«Жизнь умеет удивлять» – повторял некогда старик Мидеах своему сыну, но лишь к девятнадцати годам Ратип познал всю глубинную мудрость этого на первый взгляд банального изречения. Танцор, сочинитель, разгильдяй и обаяшка, за свою недолгую жизнь он прошёл длинный и извилистый путь от порога отчего дома до помоста невольничьего рынка, и, как казалось, повидал всякое. А потом на том самом торжище был куплен Ксантчей – и лишь тут понял, насколько ошибался на свой счёт. Пришлось заново учиться удивляться.

В их хибарке – три окошка, два этажа; соломенная крыша, потемневшие доски крыльца, штукатурка в трещинах, скрипучая лестница. И четыреста семьдесят восемь комнат, залов и ангаров – если считать только те, в которых Ратип успел побывать. Потерялся он в первый же день: пропустив мимо уха предупреждения хозяйки, присел на край ступеньки – и оказался на одном из верхних ярусов, на балконе над пушистыми облаками. Страху натерпелся, побежал прочь, сломя голову… Соваться во все двери подряд, как оказалось, была плохая идея – там обитали левиафаны, помимо прочего. Двое суток спустя Ксантча его, уже почти захлебнувшегося, чудом выдернула за шиворот из свёрнутого в трёхметровую сферу океана; дала обсохнуть, напиться и подзатыльник, после чего заново повторила свод правил.

Не трогать часы в главном зале, порталы на полигоне, агрегаты в подвальных ярусах. Не подниматься по лестнице выше третьей ступени, не прикасаться к перилам без сопровождающих. Не переключать замки дверей, настроенные на положение «ОНН-зелёный-7». Не думать о зуберах с полуночи до четверти третьего. Более сотни параграфов, некоторые – с подразделами; учить, конечно, было лень – но тоску и усталость как рукой снимало, стоило вспомнить о левиафанах. И ямах с кольями. И грифах. И потоках лавы. И цифидах. И ураганном ветре. И пустолайках. И оживающих статуях. И ягуарах. И едком тумане. Некоторые впечатления достаточно ярки, чтобы запоминаться раз и навсегда. Впрочем, шок, как выяснилось – цена повседневной жизни с волшебниками: привыкнуть к опасностям не так уж и сложно, куда труднее свыкнуться с возможностями.

Снег – холодный, вода – мокрая, лава – жжётся, дракон кусает зубами, бьёт лапами, хлещет хвостом, дышит пламенем. Это естественно и нормально. А кладовая номер шесть, в которой свалено четыреста семьдесят тысяч тонн золота «на текущие нужды» – это неестественно и ненормально. Не может, не должно существовать груд монет, слитков и самородков, занимающих пространство размером с замок! И уж тем более ненормальна была реакция Ксантчи, присутствия которой в помещении Ратип, ошеломлённый поразительным зрелищем, не заметил совершенно: увидев, как юноша, весь дрожа, бросился вперёд и вцепился в золотую статуэтку килограммов на двадцать пять, она не возмутилась, не разъярилась и даже не одёрнула зарвавшегося раба, как поступила бы любая на её месте. Нет – разочарованно закатив глаза, она произнесла, с ноткой усталости в голосе:

 - Тележку возьми.

- А? – Ратип, испугавшись звука голоса, конвульсивно дёрнулся. Любому хозяйскому терпению должны быть пределы, и уж сейчас его точно станут наказывать. Очень.

- Справа от входа – тележки. Воспользуйся. Золото довольно тяжёлое, в руках много не унесёшь.

Так не бывает. Даже безмерно богатые люди не терпят посягательства на их собственность, не спускают ворам. Поэтому, кстати, они и богаты. Но тут налицо был какой-то особый случай.

- Я … могу это взять??! 

- Надо – так бери – безразлично ответила она, направившись к выходу из кладовой.

Ратип взял. Точнее, попытался. Работал как одержимый, семь с половиной часов. Обливаясь потом, сбивая дыхание, роняя монетки сквозь усталые, негнущиеся пальцы, он нагружал тележку. Четырёхметровую тёмно-серую платформу, висящую в воздухе на уровне колен, было едва видать под горой золота… Ксантча лишь молча проводила его на шестой нижний ярус, где показала основной склад. Обессиленный, он смотрел на расстилавшиеся вокруг сокровища, на океан драгоценного металла, разлитый до горизонта, и рыдал, задыхаясь от невыразимого потрясения. Пускай жизнь помотала паренька по городам, весям, усадьбам и пиратским лачугам, но были в ней вещи неизменные, незыблемые. Правила. Устремления. Ценности. Поесть досыта. Поспать в тепле. Залечить раны. И, конечно, золото, эта nec plus ultra чаяний человеческих. Лучшие блюда, роскошнейшие меха, шикарные дворцы, красивейшие женщины, грозные наёмные отряды, раболепная прислуга, уважение друзей и зависть врагов – всё продаётся, всё покупается, всё обретается ценой жёлтого металла. Люди веками убивают и умирают за его жалкие крупицы, доказывая эту истину – но вот, волшебница со снисходительной улыбкой запросто опровергла всю историю мира, приравняв драгоценность песку в пустыне, снежинкам в тундре и еловым иглам в тайге.

Как борец, из последних сил держащийся под натиском соперника, Ратип медленно отступал перед изобилием, сдавая позицию за позицией.  Голод, жажда, грязь, боль, усталость – все покинули его, и только золото ещё оставалось надёжным якорем, за который он в отчаянии цеплялся. И вот – всё, мечтать больше не о чем. Изобилие не просто победило – оно обернуло грёзы юноши против него самого, оно наглядно и недвусмысленно показало, сколь мелки, сколь жалки и ущербны все его устремления, и что за ними нет больше ничего, пустота, вопрос «чего ты хочешь?» во всей своей ясности выжигающий душу. Он рыдал, раздавленный благополучием. Он хотел назад, в клетку у помоста, прочь от стейков, от шелковых туник, от тёплого чистого пола и выглаженных простыней. О, пусть только закуют в железо и пусть бьют – да не руками, а палкой, длинной увесистой жердью, туго обмотанной кожаным ремнём – до пелены перед глазами, до сине-бордовых пятен на лопающейся коже. Пусть смоют потоком чистой острой боли самую память о треклятом волшебном рае, чтобы он снова смог голодать и мечтать… или пусть и забьют до смерти. Но от миловидной брюнетки среднего роста, с длинными изящными холёными пальцами, с нитками жемчуга в аккуратных косицах – он не дождался подобной милости. Только снисходительного взгляда. Так Ратип познал ужас.

                С Урзой было проще. Он не пугал – разговаривал. Да и не сам с собой ли? Называл «Мишрой», иногда – «братом». Задавал вопросы, не требуя ответа. Стар был, как сам Мидеах, редкий русый волос мелькал в его жидких сединах – и, как все старики, наверняка жил другой жизнью, памятью об утре своих дней. Именно он тогда выручил Ратипа, удивив юношу в очередной раз. «Посмотри» – указал волшебник на свой верстак, широченный стол, накрытый прозрачным как хрусталь пологом; невольник повиновался – и обмер: то, что выглядело тончайшей резьбой по дереву, на глазах пришло в движение, расплываясь и изменяясь. Вот, из мешанины линий выстрелили вверх тонкие шпили – и явился город, огромный город в свете утреннего солнца. Светлый камень стен и алая черепица, сероватая зелень немолодых олив и яркие брызги фонтанов, тёмный камень мостовой и сияющая медь флюгеров – был он столь прекрасен, что хотелось петь. Страхи забылись, взгляд Ратипа птицей метался над городом: он то заныривал в окна, то зависал над людными улицами, то сопровождал всадника, то бестелесным призраком усаживался на плечо лавочнику, азартно торгующемуся с дородной покупательницей. Он видел ребятишек, пускавших кораблики в узком канале; он следил, как возле дешёвой корчмы под  каменной аркой бледный шулер обыгрывал простаков в карты; он любовался ныряльщицами, смывавшими друг с дружки соль после ловли лангустов; он наблюдал, как через двор замка под ахи да охи придворных громадный голем нёс тяжеленную нефритовую статую. Он утратил счёт времени. Очнувшись от голода и боли в одеревеневших, сведённых судорогой ногах, Ратип ещё долго приходил в себя. Отдохнув, он и вернулся к верстаку.

                 Бескрайние леса? Бурное море? Может быть, дворец в облаках? Или заброшенные шахты, или башню изо льда, или оазис посреди пустыни? Интриги, войны, истории любви и соперничества, пронзительные драмы и уморительные конфузы – чего ни пожелаешь, всё покажет тебе волшебный стол. Ратип навострился есть, не отрываясь от зрелища; жаль только, приходилось делать перерывы на сон. Со временем стало казаться, будто сюжеты чем-то связаны – но чем именно, да и так ли это вообще, разбираться не хотелось. Хотелось смотреть. Особенно хороши бывали битвы: конные сшибки в полях, партизанские вылазки, осады, налёты, десанты… Разок нашлось и кое-что особенное – случайно, лишь чудом не канув в бездонные глубины странной магии. Как-то, очутившись над чащей изломанных, гниющих деревьев, бичуемых потоками склизкого дождя, юноша хотел было перелистнуть картину – но нечто слегка странное удержало его внимание. Бегло осмотревшись, он нашёл причину: вдали, на фоне красного, воспалённого, затянутого драными сизыми облаками неба прямо посреди джунглей возникла яркая пульсирующая точка. Она расширялась. Секунды спустя раскатисто грохнуло, реальность треснула, прогнулась, и из точки с чудовищной скоростью вылетело нечто размером с горный хребет. Деревья и почва, угри и змеи, масло и вода расплескались в стороны; пропахав овраг, стремительно заполнявшийся тёмной жижей, вторженец пошёл вглубь на дальнем его краю, где-то возле горизонта, выпустив напоследок облако клубящегося пламени, волной накрывшее умирающий лес. Заинтригованный, Ратип ринулся к месту событий, походя отмечая разрушения – фрагменты механизмов, куски плоти и обломки камня, вплавленные в стекленеющую массу. В эпицентре обнаружилась дыра, ведущая в бурную тьму, разрываемую всполохами электрических разрядов. Обмирая от любопытства, он скользнул вниз.

                Спуск выдался долгим. Меж обломков труб и перекрученных балок немудрено было бы и заплутать, но по счастью следы грандиозных разрушений служили Ратипу путеводной нитью.  Ничего живого – или хотя бы внешне живого – не попадалось, всё было выжжено с таким остервенением, словно сам бог огня прогневался на эту преисподнюю. Наконец, грохот и лязг, послышавшиеся вдалеке, возвестили о близости к цели. Разогнавшись, он вывалился вон из темноты, оказавшись внутри бескрайнего купола из перекрученных под немыслимыми углами труб. Под ним, частично скрытое хмурыми тучами, виднелось поле невиданного сражения.

                Со всех сторон стекались войска. Скелеты, перевитые жгутами стальных нитей, брели, ссутулившись, свозь потоки раскалённого пепла. Шеренги солдат в колпаках цвета подсохшей крови маршировали, повинуясь скрежещущему лаю жрецов. Долговязые механические твари, напоминавшие уродливые чучела, мчались вперёд, обгоняя колонны мрачных рыцарей, словно бы выросших прямо из спин своих скакунов. Маги, закутанные в бордовые балахоны, нашёптывали рушительные заклятия сквозь длинные игольчатые зубы, раскачивая в такт стихам зажатые в когтистых пальцах подвески из чёрного железа. В атаку шёл паноптикум ужасов, какие не привидятся и в припадке лютого безумия – шёл, и, волна за волной, разбивался в дым, сокрушаемый ударами единственного противника.

Над гарью, над грязью, над грудами ржавеющего лома и гниющей плоти величественной цитаделью высился рукотворный дракон цвета серебряной слезы. Ратип замер; оглушённый его красотой и изяществом, юноша на время позабыл о грохоте боя, всматриваясь в его обводы, наслаждаясь переливами чешуек, восхищаясь скупыми, но грациозными движениями. Никакого бессмысленного украшательства, нет – лишь функциональность, выведенная далеко за пределы вообразимого: в нём сошлись, сплавились воедино текучая пластика кулачных бойцов южных островов, пламенеющая ярость боевых гимнов кочевников, неукротимая мощь лесных хищников Кроса, обманчивая хрупкость бретёрской шпаги, надёжность рыцарского башенного щита. И в нём была жизнь – выросшая из, казалось бы, несопрягаемых совершенств, непостижимая, неописуемая, но ощутимая: как столп твёрдого света, как полёт альбатроса над океаном, как затишье перед грозой, как гневный взор ангела. Если и существовало когда-либо совершенное оружие – это явно было оно.  

И битвы не получалось. Трава, как говаривал старик Мидеах, не сражается с серпом. Шеренга за шеренгой порождения кошмара наползали на дракона – и замирали, словно бы утратив всякую волю к действию. Серебряное существо пожинало их, как косарь спелую пшеницу, расчищая себе путь и ни на йоту не приостанавливаясь. Шеренги пополнялись всё медленнее, таяли, словно снег под весенним солнцем, покуда вперёд наконец не выдвинулись основные силы обороняющихся. Солдат сменили воины, закованные в гротескные чёрные доспехи, с гнутыми косами зловещего вида в тощих руках; с ними шли высшие жрецы, отливающие бронзой и сталью, в тёмных хламидах. В небо, резко взмахивая драными крыльями, поднялись многорукие демоны из костей и металла, сжимавшие то ли посохи, то ли алебарды. Чары чистой смерти накрыли поле боя, уничтожая равно плоть, сталь и магию – колдуны дожигали останки своих войск в отчаянной попытке достать противника. Тогда дракон нанёс ответный удар.

   Единственный удар. Слитным, плавным движением существо призвало перед собой нечто, напоминающее гигантский сияющий меч, погрузившийся в покрытую чудищами землю до половины клинка – и мир дрогнул, сотрясаемый необоримой силой. Битвы не получалось, да и не могло получиться: вспышка пламени цвета раскалённого золота, дотянувшись до горизонта, обратила армии в ничто. В обрушившейся тишине дракон неспешно прошествовал вперёд. Поднявшись по склону кратера, он остановился в виду ворот циклопического города и, пригнув изящную шею, замер. Перед серебристой мордой возник, иначе не скажешь, высокий, за два метра, человек в антрацитовом с золотом механизированном доспехе, сжимавший в руке копьевидный посох. Длинные его волосы цвета чистой платины, заплетённые в широкую косу, строгие и величественные черты молодого лица, сияющие янтарные глаза – всё в мужчине выглядело странно знакомым, но в то же время совершенно чужим.

- Подите прочь – обратился он к немногим выжившим, прижавшимся к стенам из тусклого металла, и от слов его дрогнули камни – Я пришёл говорить с хозяином.

Дракон обеспокоенно поднял голову, словно бы прислушиваясь к тонкому писку – и тут Ратип ощутил: из глубин, из-под пропитанного слизью металла пробилось нечто, подобное порыву ледяного ветра. Солдаты, рыцари, жрецы и чародеи тоже явно ощутили это: рухнув на колени, они воздели вверх руки, лапы и клешни, заскрежетав в унисон. Последовал второй порыв, затем ещё один и ещё; войска захлслуживаясь жутким пением, рвались в подобие макабрического танца, раздирая в клочья самих себя и друг друга – то ли в ужасе, то ли в экстазе. Дракон подобрался, прижался поближе к волшебнику, который единственным из всех присутствовавших сохранял величественное спокойствие. По всему выходило похоже, что хозяин шёл к дверям.

Дымные щупальца угольной черноты, выстрелив вверх вокруг дракона, обрушились на волшебника, обвив его доспех подобно тропическим лозам. Дракон вскрикнул, как испуганный детёныш, и рванулся ввысь – но на полпути заложил вираж, силясь преодолеть испуг. Войска уже не пели – лишь кое-где чудовищные тела мелко подрагивали, исторгая последние капли подобия жизни. Сама смерть, великое ничто пожаловало на беседу, и явилось оно сильно не в духе.

Битва началась. Щупальца, изгибаясь, нащупывали щели в броне, цеплялись к запястьям, тянулись к шее; волшебник боролся, то припадая на одно колено, то вновь поднимаясь во весь рост – словно рыбак, тянущий из морских глубин захватившего наживку спрута. Над сражающимися, нервно курлыкая, серебристой стрекозой парил дракон. Несколько новых щупалец, вырвавшись чуть поодаль, из-под стены, устремились было наперехват – но человек, отбросив посох, властным движением руки притянул их к себе. Потеряв равновесие под навалившимися дымными плетьми, он осел на колени; гримаса боли исказила его лицо. Мгновения спустя мужчина, зажав несколько усиков в кулаках, рванулся вверх… С жутким треском щупальца лопнули, обращаясь сизым туманом; обрывки, судорожно извиваясь, втянулись вниз, пропадая из виду. «Боевая ничья» - подумал Ратип, но волшебник выглядел скорее расстроенным, и словно бы даже обиженным.

Дракон, спикировав вниз, распластался в своеобразном поклоне – прося прощения, может быть? Волшебник погладил массивный нос и витиеватым взмахом ужал существо в небольшую серебристую сферу, отчасти напоминающую диковинное яйцо. Убрав предмет в пряжку пояса, он осмотрелся вокруг, подобрал валяющийся неподалёку посох и произнёс, обращаясь в пространство перед собой:

- Ну как, получилось?

Быстро осмотревшись по сторонам, Ратип упёрся в взглядом в новое лицо – и невольно вздрогнул: существо, к которому был обращён вопрос волшебника, чем-то напоминало Ксантчу. Юноша всего-то года три принадлежал брюнетке, поэтому не мог узнать волшебницу в том неладно скроенном жутковатом создании. Увиденное Ратип назвал про себя «чучелом брата Ксантчи»: будь у Ксантчи уродливый мёртвый брат-близнец, отданный в работу нетрезвому растяпе-таксидермисту – получилось бы самое оно.

Чучело коротко кивнуло и спросило скрежещущим голосом:

- А у вас, господин?

- Не очень – нахмурился волшебник и процедил сквозь зубы – Божество, тоже мне. Энтропия. Идиота кусок…

Коротко вздохнув, он жестом подозвал чучело:

- Мы здесь закончили. Надо попутешествовать, пособирать сведения, подумать, но этого я так не оставлю. Ты можешь идти, если хочешь.

Существо, приблизившись к мужчине, замерло, склонившись в глубоком поклоне, протягивая тому лежащий на правой ладони чёрно-зелёный переливчатый камень, грубо обтёсанный в форме сердца. Из глубин камня выныривали петли тускло поблёскивающей проволоки, ритмично подрагивающие в подражание пульсу.

- Примите жизни, господин.

- Предложение руки и сердца? – губы волшебника чуть дрогнули, едва не обозначив еле заметную улыбку – Знаешь, я разок пробовал, но у меня с этим не очень клеится.

Существо вздрогнуло, но продолжало стоять в прежнем положении.

- Так, говоря серьёзно – сухо продолжил волшебник; на лице его проступила сетка морщин, а косица стала укорачиваться, стремительно желтея – Ты не знаешь, чего просишь. И не можешь знать. Вернёмся к этому разговору потом, когда знать будешь. Если будешь.

Облик волшебника текуче неуловимо менялся. Если бы Ратип знал, что это означает, он бы понял: волшебник решился пока сохранить камень – если существо преодолеет суровый, едва ли преодолимый, экзамен.

Чудище, приподняв голову, что-то произнесло, оскалив длинные игольчатые зубы – однако Ратип, утратив необходимую сосредоточенность, уже не расслышал слов; изображение расплывалось, обращаясь петлями и кляксами, и слух резанул голос нынешней Ксантчи:

- Сильно занят?

Дёрнувшись, юноша вынырнул из глубин верстака. Столешница под пологом бурлила, как осеннее море, являя мешанину случайных изображений прошлого – близкого и далёкого – сменявших друг друга в совершенном беспорядке.

Каменные столбы, висящие в воздухе среди жидких белесых облаков.

Лес гигантских листьев, напоминающих кувшинки.

Руины древнего города, залитые волной искристого сияния.

Интерьер небольшого домика. На полу, заломив руки, в луже подсыхающей крови лежит рыжеватая, веснушчатая девушка; в глубине широко расставленных глаз застыло жалкое умоляющее выражение. Над трупом высится тощий, сутулый силуэт жуткого зубастого кадавра, исторгающего бледно-жёлтые искры, а воительница, сильно напоминающая Ксантчу, яростно кромсает убийцу на ломти хлёсткими ударами длинного шнура, свитого из синеватого гудящего пламени…

Величественный сфинкс с кудрявой белой гривой.

 Кольцо с парным зелёным камнем, в когтистой руке железного скелета; клочья плоти обвивают ладонь, словно бинты.

 Красавица в платье из белого шёлка и перьев, стоящая на мраморном балконе над перистыми облаками; волнистые волосы цвета мёда вьются на ветру. Она бледна, напугана; пальцы судорожно впились в перила.

- Я не сказал тебе ничего нового – послышался знакомый голос волшебника в доспехе – Искусственные миры нестабильны, они стремятся схлопнуться. Нужны люди: благодарные, восторженные люди, мечтающие, чтобы их новый дом жил. Их мечтами и стоит твоя золочёная клетка.

- Я их спасаю… – молвила красавица.

- Не ври себе. Чтобы появились беженцы, кто-то должен развязать войну.

Новая картина – фолиант с пожелтевшими страницами, водружённый на резной деревянный пьедестал. На развороте – рисунок то ли птицы, то ли лодки, то ли стрекозы.

 Ещё всплеск – город в жерле вулкана, освещаемый оранжевыми отблесками кипящей лавы.

- Я буквально на минутку! – отступил на пару шагов Ратип, стараясь сохранять между собой и брюнеткой определённое расстояние.

- Ну да – ехидно заметила Ксантча, скосив взгляд на пустые тарелки, а затем на верстак – в минутку ты как раз уложишься. Если не быстрее.

На разглаживающейся столешнице виднелось рельефное изображение подтянутой бронзовокожей дикарки, вооружённой коротким дротиком. Драные клочья меховой одежды едва прикрывали её наготу, открывая взору налитую грудь, гладкие бёдра, узкую талию … и много чего ещё, благо ракурс позволял. 

- Я не … - начал было юноша, но волшебница отмахнулась от него, не желая в очередной раз выслушивать всё те же самые сбивчивые оправдания. Как замечал старик Мидеах, пса от мяса не отвадишь.

[Franz]

Замыкая круг

  Мастерская, сад верхней площадки.

 

Орнитоптер, лёжа на боку, неловко дернул правым крылом, и плетёный трос снова вылетел из зажимов. Разноцветная механическая птица с вытянутым серебристым клювом и перепончатыми лапками смотрелась роскошно, однако функционировать решительно отказывалась. Очередная неудача. В иное время Ксантча закусила бы нижнюю губу ровными мелкими зубами и коротко выругалась – но не сейчас. Закрыв глаза, она лежала ничком на густом ворсе тонких светло-зелёных травинок, не слыша ни журчания ледяной воды, ни шелеста лиственниц, потревоженных дыханием утреннего бриза, ни скрежета и щелчков рассыпающегося на глазах механизма. Очередная неудача. Как до этого – с соболем, с горгульей, с псом, с лисицей, с гномиками, с ползунами, с жучками всех мастей, вплоть до крохотной заводной бронзовой мошки. Очередная неудача, звено в длинной цепи поражений. Всё бесполезно.

- Я бесполезна.

Где ты, недавнее воодушевление, кружившее голову и удесятерявшее силы? Где уверенность, где бесчисленные идеи, сбегающиеся к ясно видимой тобой цели, как муравьишки к капле мёда на столе? И ведь для гордости у Ксантчи были все основания: не одна только рабочая зона, и даже не весь парк, а целый этот мир – от светила в вышине до шершавых плит на причудливо свитых дорожках – был целиком и полностью её произведением. Её, без ложной скромности говоря, шедевром.

Изначально за этой дверью на втором верхнем ярусе не было ничего – проём открывался в тёмную текучую пустоту, с редкими вкраплениями тусклых искорок. Развернуть кусок чистого пространства из осколка силового камня Ксантче впервые удалось примерно с двадцатой попытки. Приходилось идти методом проб и ошибок – приёмы Урзы для неё были чересчур необычны, да и помнила их девушка лишь в самых общих чертах. И трижды получившаяся пятиметровая сфера мутного тумана, просуществовав менее минуты, с треском схлопывалась сама собой – пока брюнетка не сообразила, как настроить мерность. А дальше начались настоящие сложности. Например, соблюдение баланса массы движущихся вод и неподвижной суши, с учётом гравитационного воздействия обращающегося во внешнем слое светила. Это на бумаге выглядит тривиальной задачей на точность расчётов – а сколько раз в последний момент обнаруживалось, что горизонт завален, и треклятое море широким потоком изливается наружу, формируя за краем мира хмурые дождевые тучи! И с сушей было не проще: то крутизна гор окажется чрезмерной, то – не учтено перемещение обломков при эрозии, то отроги мешают нормальной циркуляции воздушных масс… Большую часть ошибок и просчётов приходилось исправлять вручную, по чуть-чуть, дабы не нарушить хрупкое подобие равновесности.

Ан получилось – да ещё как получилось-то! Скалистый мыс, глубоко вдававшийся в сапфирово-голубые солоноватые воды, переходил в прихотливый изгиб неглубокой бухты, обрамлявшей широкое устье бурной говорливой речки. Горный поток нёс серебристые клубки ледяной воды с лесистых предгорий, задорно перескакивая через склонённые в почтительном поклоне спины камней. Тени лиственничных крон, танцуя в такт свежему тёплому ветру, поглаживали травинки кислицы, нежно касались пластов сухого белесого мха и жёстких кустиков черники, усыпанных тёмными бусинками мелких сухих сладких ягодок. И, в противовес буйной дикости природы, на коленях слепяще-белых скал, прямо посредине, над бухтой, на древних руинах величественного дворца раскинулись террасы роскошного парка.

Мастерская не обязательно должна быть халупой – это неудобно, нефункционально и уж тем более несимпатично. Ксантча приложила немалые усилия к тому, чтобы симпатично как раз было. «Ишгун понравилось бы» – прекрасный эстетический критерий, и в плане действенности ничем не хуже прочих. К примеру, лавовое озерцо, устроенное в рабочей зоне средних террас вместо заурядного горна, было не обыкновенной ямой раскалённого до рыжины жидкого камня, а просторным округлым бассейном из элегантно огранённого карбида вольфрама. И так во всём: от рудных жил, не только избавлявших от нужды бегать по складам за каждой мелочью, но и расцвечивавших скалы яркими росчерками разноцветных нитей, до хрустального полога библиотеки, заодно служившего чертёжной доской, мольбертом и звёздной картой.  

Воодушевление кружило голову, воплощающаяся на глазах мечта тянула вперёд, и зря – уже на следующем же шаге Ксантча споткнулась крепко. Деревья, кусты и травы, а также птиц и прочую мелкую живность она брала из хранилища готовых форм, а потому до последнего момента не замечала, что создавать растения у неё не выходит. Совсем. «Пока не выходит, – утешила себя девушка, погружаясь в изучение цикла фотосинтеза, роли фитогормонов в согласовании обменных процессов и механизма регуляции тургорного давления в клетках – Пока». Не помогло. Расчёты – сходились, ткани – функционировали, механизмы – работали – но травинка в целом жухла на глазах, умирая за считанные минуты. Ксантча попробовала начать с семени, поэкспериментировала с привоями и даже опустилась на уровень одноклеточных водорослей – всё с тем же результатом. Воодушевление уступило место беспокойству.

Урза не вмешивался в происходящее. Данная мысль неприятно поразила Ксантчу, когда она взяла на себя труд немного вдуматься в неё. Холодея от страха, девушка осознала: он вообще ни во что не вмешивался уже несколько веков, с тех самых пор как они появились на Доминарии. Застряв в форме древнего седого старца, грузного и меланхоличного, как портовый чиновник, он словно бы помрачился умом. Не ставил невыполнимых задач, не гонял по мелочам, не поучал, не отпускал шуток, не отчитывал – даже облики менять перестал. Создав свой волшебный верстак, он погрузился в размышления о прошлом: о своём ученичестве, об отце и брате, о первых машинах, первых успехах, первых поражениях. О великой войне, которая сделала его из человека тем, что он есть ныне – вспышкой яркого света между двух волшебных камней.

Ксантча заметалась, как загоняемый хищник в кольце егерей, и ошибка громоздилась на ошибку. Орнитоптеры не взлетали, серебристые лисы разваливались, разговоры не клеились, а невольник Ратип, с отличным потенциалом и пусть неразвитой, но мощной творческой интуицией, оказался трусоват, шельмоват и категорически непригоден для серьёзных дел. Потолком мечтаний юноши было день ото дня таращиться на картинки, показываемые волшебным верстаком – особенно на масштабные битвы, эффектные заклинания и загорелых ныряльщиц. Красоты Мастерской больше не радовали: «Ишгун бы понравилось – приходило девушке на ум – но Ишгун здесь нет, и это я не смогла её тогда защитить». Постепенно за отдельными неудачами проявилась вполне определённая система: всё, что ни затевала Ксантча, в конечном счёте приводило к полному и однозначному провалу. Этому, как и поведению Урзы, могло быть только одно разумное объяснение. «Я бесполезна» - осознала девушка, погружаясь в тоскливое безразличие.

Ситуацию усугубляло то, что Ксантча стала видеть сны. Поначалу – короткие, бессвязные, незапоминающиеся: калейдоскоп цветов и звуков, движений и ощущений. Однако постепенно они обретали чёткость и форму, воплощая смутные воспоминания о прошлом в зыбкое подобие реальности. Ужасной реальности. Воспоминания о родине хлестали разум Ксантчи раскалённым бичом. Она вновь видела гниющие джунгли Первой сферы, полные чудовищного зверья и ржавеющих остовов несовершенных машин, слышала низкий гул переплетающихся под землёй труб, вдоль которых неслышно крались тощие мосластые хищные тени. Ей являлись жрецы Рождения, помешивающие длинными посохами склизкий маточный раствор в громадных чанах, и хранилище под нижними этажами собора, заполненное пульсирующими в унисон Камнями Сердца. Она провожала взглядом бесконечные шеренги недостойных – низшей нежити, служащей кормом и основной рабочей силой – чувствуя вкус горячего пепла на губах. В иное время Ксантча ощутила бы раздражение или отвращение – но не сейчас. «Я бесполезна – тоскливо думала она – и не заслужила ничего лучшего». Тем страннее был сон, посетивший её в то самое утро – полный непривычных, тёплых ощущений.

Она увидела небольшую каюту, залитую рыжеватым светом алхимического светильника. Над потрёпанной картой склонились трое. Солдат в тяжёлых наручах и плотном кожаном жилете, надетом поверх белой рубашки свободного кроя. Строгие и величественные черты молодого лица, обрамлённого короткой бородкой, притягивали взгляд; в нём ощущалось и мастерство воина, и обаяние лидера, и отвага подлинного героя – но также и мудрость, и опыт непростых решений. Дворянин, вооружённый длинным палашом, в чёрном, расшитом золотистыми нитями камзоле и с перстнями на смуглых пальцах. Длинные его волосы угольного цвета, заплетённые в множество косичек, собирались на затылке в одну широкую косу. В нём плескалась сила, и неуёмная энергия, и целеустремлённость; он явно из тех, кто вызывает огонь на себя, чтобы дать товарищам шанс на победу. Целительница в распахнутом замшевом плаще, украшенном яркой пёстрой вышивкой. Тёмные волосы скрыты под белым головным платком, схваченным широким алым обручем; лишь возле уха выбивается прядка, украшенная золотистой нитью с крупными бусинами. Выдумщица, исследовательница, неутомимая, неунывающая, несгибаемая; заботливая егоза с сияющими глазами. Такие разные, такие похожие. Не пойми отчего, Ксантча испытывала за них гордость – и, в то же время, желание утешить и защитить.

Очнувшись, девушка некоторое время продолжала расслабленно лежать, собираясь с мыслями. Ощущение тепла не уходило – напротив, оно делалось отчётливее, властно подвигая безразличие прочь из головы.

- У оконечности мыса я вижу водовороты, нарушающие циркуляцию прибрежных вод – послышался рядом до боли знакомый голос. Урза – молодой, широкоплечий, беловолосый, в перетянутом расшитым поясом просторном тёмном халате и шароварах – завис вниз головой над макушкой Ксантчи, вперив в неё свой особый взгляд янтарных глаз: слегка насмешливый, слегка заинтересованный.

- И бухта мелковата: за день вода слишком сильно прогревается, в ней остаётся мало кислорода. Далее … - волшебник скользнул взглядом по террасе – Уклон скал неоптимален, с течением времени по левой стороне возможен оползень. Рудные жилы распределены настолько хаотично, что отдаёт пустым украшательством.

Для одного пробуждения информации было многовато.

- Ты не старый – пробормотала Ксантча, приподнимаясь и стряхивая ошмётки сонного оцепенения. По идее, она должна была бы испытывать радость.

Урза сделал вид, что не расслышал. Вышло нелепо, жутко и противоестественно. Делать вид, в отличие от орнитоптеров, волшебник не любил и не умел.

- Да, украшательство. Слишком много ложных красивостей, бижутерии. Вот, к примеру – сделал он широкий жест вправо – на гребне возле мыса растительность чересчур загущена. Издалека это смотрится эффектно, зато вблизи – как бурелом, и грозит проблемами с подлеском. Также, тропинки в парке проложены без учёта розы ветров. Без учёта чего угодно, включая и розу ветров. Кому в здравом уме вздумается бродить по этим путаным петлям?

- … и не мрачный – продолжила девушка, сузив золотистые глаза. Нехорошо так сузив.

- А вот ручеёк прекрасный, признаю. Редкий пример превосходного сочетания эстетики и функциональности. Я бы сделал несколько иначе, но вот лучше ли – не уверен. В целом – поздравляю. Ты теперь волшебница.

Раздался резкий хлопок: это новоиспечённая волшебница, подобравшись, скупым стремительным движением съездила белобрысому по щеке.

- Так всё было в порядке, да? С тобой всё было в порядке?! Я себе места не находила – а ты всего-навсего прикидывался? – выкрикивала она, сопровождая каждый тезис парой пощёчин. Какая там радость – Ксантча, буквально кипя от злости, выплеснула на волшебника полный ушат эмоций, припомнив тому всё аж от самого момента их знакомства.

А выплеснув – перепугалась содеянного не на шутку. Наброситься с обвинениями на наставника? Обижаться на избавителя?? Разочарованно взирать на космическую силу неописуемого масштаба??? Такого Ксантча от себя не ожидала. И тем меньше ожидала, что космическая сила, аккуратно, но нежно приобняв её за плечи, скажет со всей серьёзностью:

- Извини.

Урза помолчал, словно бы собираясь с мыслями.

- Ничего никогда не было «в порядке». Я двигался наугад, чаще всего. И много рисковал. Не в последнюю очередь – тобой. А ты всё вынесла, героиня.

 - Я не героиня – выдавила из себя брюнетка.

- Отнюдь – ты спасла целый народ от войны на уничтожение. Свой народ. Я собирался искоренить совершенных до встречи с тобой – пока не выяснил, что вы способны не быть тупой машиной истребления в руках маньяка. Дай-ка объясню.

Волшебник отпустил девушку, сделал пару шагов в сторону и принялся прохаживаться вдоль края газона, энергично жестикулируя в такт словам. Говорил он в своей обычной манере – горячо, путано, с рваными паузами, проглатывая целые фразы. Широкими мазками слов и жестов он рисовал, как живописец акварелью, картину, которую только хорошо знающий его слушатель мог толком воспринять.

Ксантча – могла.

- Поначалу я полагал вас тождественными прочим демонам манифестациями чёрной маны. Если сила существует – она проявляется.

И – пауза. Волшебник замер, сосредоточенно перемещая в воздухе невесомые пылинки. «Понятно – сообразила Ксантча – В случае с магической энергией проявления могут принимать форму полуразумных, а то и разумных существ: пегасов, древней, драконов, призраков, перевёртышей. Чудовищные создания из костей и металла вполне вписывались в данный ряд. Враждовать с манифестациями – всё равно что объявить войну приливу: пока существует мана, будут и проявления. Однако, по мере столкновений с конструктами всех мастей, в различных местах и при разных обстоятельствах, за ними постепенно проступали контуры чего-то большего, чем простого магического феномена – мира. Мира воплощённой мечты деятельного идеалиста, мира покоя, порядка и счастья, мира, пропитанного, внузданного и направляемого маной».

– Фирексия – сон, ставший явью – Урза сбился, отвлёкся, вроде бы рассматривая нечто в глубине хвойной рощицы, по волосам его пробежало несколько всплесков яркой рыжины. Пауза тянулась невыносимо долго, но стоило Ксантче решиться нарушить тишину, как волшебник продолжил:

- Тот, Отец Машин – он, я полагаю, врач. «Плоть слаба» – тезис, легко принимаемый за единственно возможную истину. К примеру, неофитами от медицины.

Болезни, раны, расстройства, старение и неизбежная гибель организма – видимое всемогущество смерти потрясает, порождает профессиональные деформации, от цинизма до маний всех расцветок. Врачи-недоучки … особый вид стихийного бедствия. Слишком мало знаний в рамках профессиональной компетенции, чтобы понимать, сколь восхитительно сложен каждый отдельный организм. Чересчур узкий кругозор, не позволяющий осознавать крайнее несовершенство любой модели, любой теории по сравнению с реальным положением дел. Зато упорства, предприимчивости, уверенности в своих силах – с избытком. Идеальное сочетание качеств, с ним малейшее заблуждение можно возвести в ранг вселенской катастрофы.

Резко развернувшись, Урза выдернул из воздуха пучок разноцветных нитей, сплетя их перед собой в подобие ожившего детского рисунка: человечки с ручками-палочками, домики, деревья, похожие на комья ваты облачка:

- Плоть слаба, и удалить, выжать хрупкую телесность из организма видится прекрасным решением.

Ксантча заворожённо следила за рисунком, и Урза виток за витком создавал всё более сложные виды плоского схематичного бытия. Вот, возьмём человечков, сломя голову бегущих от опасности – голода, зноя, войны. Разберём на части, сбросим в чан, смешаем в однородную массу клеток. Низведём живую ткань до уровня глины, из которой слепим наши первые фигурки. Одарим их дистиллированным бытием – несложным, чистым, избавленным от противоречий и неоднозначности. Изгоним из жизни, из языка, из мышления всё, что создаёт сложности: отношения родительства и детства, различия в одарённостях и недостатках, проблемы веры и самосознания, вопросы пола и супружества. Объединим ощущением силы, почитанием силы и стремлением к силе; нанижем их на пульсирующие волны энтропии, как мёртвую бабочку на иголку. Укроем их в скорлупе искусственного мира, укутаем в кандалы непрестанного разложения – и они сами встанут на единственно верный путь, путь совершенства, совлечения с себя и из себя всякой плоти и плотскости. И будут мертвы, вечно; и будут счастливы, вечно. А нас станут боготворить.

- Так просто оказаться божеством смерти, что это и впрямь может выглядеть единственно верным путём – заключил волшебник. Всё пространство рисунка теперь занимала сумрачная чёрно-серая туча с парой узких злобных оранжевых глазок, лениво подёргивающаяся словно обожравшаяся помоев крыса.

- Плоть слаба, да. Но жизнь – сильна. Любой, кто видел цветок, проросший сквозь каменную кладку, знает это.

За кажущимися слабостями скрыта необоримая сила. Он много веков размышлял над этим парадоксом, и пришёл к выводу, что иначе и не может быть: жизнь не случайно возникший феномен, а фундаментальное свойство вселенной. Её нельзя создать, уничтожить, привнести или отторгнуть – она либо есть в объекте, либо её нет. Во многих мирах существуют легенды о скульпторе, изваявшем чудесную статую – настолько совершенную, что та ожила, став прекрасной девушкой. Все они кончаются дурно. Жизнь не создать, можно только помочь уже имеющейся жизни проявиться. А разумная жизнь ещё может и не захотеть проявляться.

- Разум сам устанавливает степень собственной живости – Урза плавным движением пальцев расплёл очередной рисунок на нити, и выткал ими весьма реалистичный портрет Ратипа. Судя по выражению лица на портрете, Ратип снова пялился на купальщиц. –  Если, к примеру человек хочет быть ленивым рабом, он будет рабом и никогда не станет волшебником. Невзирая на молодость и прекрасный потенциал.

Быть разумным, любящим или счастливым нельзя заставить. Поэтому статуя если и станет девушкой, то разве только вырубив себя из мрамора сама.

- Итак, я не бесполезна. Отличные новости, о да. Я – успешный эксперимент.  Кариатида изваяла себя. У Ксантчи получилось, ура-ура... – Ксантча побледнела, пронзённая неожиданной догадкой – А что же было долотом? Или, может быть, кто? Годы пребывания на Дрейфующих Лугах, годы ожидания, тоски и одиночества, обернувшиеся бесценным опытом. Опытом дружбы и горя, доверия и ярости… «Меня при встрече пожалел отчего-то, прощения попросил», сказала как-то раз Ишгун о тебе. Ты всё предугадал, да? Предугадал и ждал. Дождался.

Глаза девушки увлажнились.

- Непревзойдённое долото Ишгун. Что ты скажешь на это, наставник?

- Что рыжая служительница – грустно ответил Урза – не твоя беда. Вернее, не только твоя. И не беда, вовсе. Я не предугадывал её кончину, а знал о ней, с первой же встречи. Но ничего не мог поделать. Наблюдал, как она шаг за шагом движется к подвигу, о котором втайне мечтала с детства – и не смел ей мешать. Наивная, пугливая, глуповатая Ишгун: ты желала ромашкового чая и мастерить гномиков, а она – защитить от чудовищ свой новый дом. Вернуть долг тем солдатам, что дали её родителям время добежать до спасительного портала. И ей это удалось. Ворвавшееся чудовище остановили не стражи в сияющих доспехах, не крылатые воины, не сказочные богатыри, а рыжеватая служительница. И никто больше не погиб. Я почти завидую вашей дружбе, волшебница.

- Я не волшебница. Я – не ты.

- И я не волшебник. Не более чем ты сама.

- О да, конечно. А механические рыцари? А стальные птицы?? А дракон??? Вокруг нас – сад размером с мир, а ты творишь стократ большие и лучшие, из одной только медной крошки, воды и песчаника. Ты походя воплощаешь вещи, которые я и вообразить-то с трудом могу! Это ли не волшебство?

- Нет. Это – творчество. Я люблю, когда вещи сбываются, становятся тем, чем могут быть. Я – художник, путешественник, мыслитель, инженер. Волшебство? Увольте.

Раскрыв небольшой провал в пространстве, Урза сунул в него руку по локоть и принялся что-то выискивать в туманной глубине.

- Я не продумывал церемонию выпуска, на бал и фейерверки можешь не рассчитывать. И диплом на тиснёном пергаменте не выдам. Будет кое-то получше. Держи!

На протянутой к Ксантче ладони пульсировал и переливался полупрозрачный алый камень в форме сердца, с прожилками текучего золота. Из глубин камня тянулись витки яркой искристой проволоки, певуче подрагивающие в такт то затухающему, то разгорающемуся в центре кристалла яркому сиянию.

Держи – настойчиво повторил Урза, видя замешательство девушки – Подтверждение твоего успеха. Твоё сердце, твоё творчество и твоя жизнь. И подлинная свобода. Ты вольна идти, куда захочешь.

Еле слышная пульсация камня сердца громом отдавалась в ушах Ксантчи. Давным-давно, в хранилище под собором она видела сердца тысяч совершенных – и размером с кулак, и крупнее лошадиной головы, и грубо обтёсанные, и филигранно вырезанные, и однотонно чёрные, и испещрённые сотнями цветных прожилок. И все они были жуткими, а это – оно прекрасно. У Ксантчи действительно получилось, ура-ура. «Больше не устройство – подумала она – не кариатида, не эксперимент. Просто я». Подхватив в горсточку камень, она ощутила, как пульсация сияния резко ускорилась – человек сказал бы, что сердце затрепетало.

- Так. Я не хорош в комплиментах. Никому прежде я их не отпускал. Но тебе сейчас выскажу заслуженную похвалу. У меня бывали ученики, и весьма толковые. Это другое. Ты не всё понимаешь, собираешь неоптимальные конструкции и для простых задач находишь сложные ответы. И ты не всегда выполняешь то, что я требую. Но твои действия, твои решения, твои успехи и ошибки наводят меня на удивительные идеи. Ты – помощница, подобная мне. Лучшая, чем я мог бы вообразить. Иногда тебя хочется стукнуть … но я счастлив, когда работаю с тобой.

Пожалуй, в устах волшебника оно и впрямь смахивало на похвалу.

- Так. Ладно. У меня впереди масса дел. Будет время – заглядывай. Счастли…

- Минутку! – торопливо выкрикнула Ксантча, едва не выронив дрогнувший камень. Урза, уже шагнувший было сквозь пространство, обернулся на окрик и вопросительно воззрился на семенящую к нему девушку. «Выглядит как человек – подумалось ему – Много лучше, чем человек». Невероятной, совершенной красоты человек. Роста среднего, с прямыми плечами и точёной фигурой, воплощённое изящество, от жемчужной улыбки до самых кончиков аккуратных, прозрачно-розовых ногтей; в сияющих золотистых глазах тянет раствориться без остатка… И завершающим штрихом: роскошные, мягкие тёмные волосы, аккуратно заплетённые в длинные ровные косы, украшенные драгоценными камнями и крупными жемчужинами.  «И эдакая красотка сейчас стоит и мнётся, буравя взглядом мои туфли. А я определённо кое-чего добился в своей жизни».

- Ты говоришь, я вольна идти, куда захочу. Я... я хочу сказать... Не могу. Не знаю, как. Но очень хочу. Вот! – замерев на мгновение, Ксантча рывком выбросила руки вперёд, чуть не сунув камень сердца волшебнику под рёбра – Я хочу идти рядом.

Волшебник накрыл сияющий рубин своей ладонью.

- Я счастлив. «Лёгкой прогулки не будет – читалось в его янтарных глазах – У меня есть план, приключение длинною в несколько веков: путешествия, сражения, открытия, заблуждения, надежды, уловки, шутки. Пусть божество смерти собирает силу себе, а мы свою – наоборот, передадим. Мастерство, отвагу, целеустремлённость, изобретательность – доверим связанным с нами узами жизни и крови, тем, кто наши силы сохранит и приумножит. Мы с ними будем проигрывать всерьёз: совершать ошибки, терпеть поражение за поражением, будем отступать по всем фронтам, ломаться и сдаваться. И в момент триумфа Отца Машин подловим его, вычеркнем его из истории и отпустим совершенных на волю. Мне придётся разбиться на несколько частей и раз пять умереть, тебе – сменить это тело на серебряного голема. Ненадолго, лет примерно на семьсот. Но в итоге нас всех ждёт нечто замечательное. У меня, знаешь ли, тоже есть мечта. Но об этом после».

- Сумасшедшая. Уникальная. Ты со мной?

- Всегда.    

- Тогда – прищурился волшебник, переводя светило на три часа назад – пошли, исправишь орнитоптер. Не стоит оставлять позади неоконченные дела.

- Он не работает, и неизвестно почему!

- Это ночная стража при городских воротах не работает, и неизвестно почему. А твоей машинке маловато одних только полётов – она расположена плавать не меньше, чем летать. Давай-давай, поможешь жизни проявиться.

Ксантча призадумалась на мгновение:

- Плавать и летать? Хм-м-м-м-м… Может быть, чайка? Нет, постой – масса великовата, и размах крыльев. Тогда – альбатрос!

- Умница!

- Не издевайся.

- Я вполне серьёзно.

- Я видела бородку! Блондинистую!

Продолжая беззлобную пикировку, волшебники спустились на одну террасу вниз, к обломкам механизма. Три часа и одну вспышку рубинового, с золотистыми прожилками, света спустя, в мире Мастерской стало одним альбатросом больше.

 

[oeoe]

Зантча она, без кс.

[Snitch]

04.10.2021 в 07:57, oeoe сказал:

Зантча она, без кс.

Олег, надеюсь, что в повседневной жизни ты «зерокопируешь» документы..

[Franz]

5 часов назад, oeoe сказал:

Зантча она, без кс.

По-английски - Зантча, но имя-то - калька с фирексийского, а в lingua phyrexiana сочетания согласных обладают особым значением, подчёркивая нарочитую неестественность (и даже противоестественность) языка. Исходник по идее должен выглядеть как "кснт`ча", без заглавной буквы, т.к. это не имя собственное, а обозначение. Дефект устройства проявляется уже на этом этапе, когда оно изобретает себе имя, вставляя для благозвучия гласный, и нацепляет бусинки для красоты - то есть, обращается к категориям, систематически противоречащим основам мироустройства "по-ягмотовски".

Ну да ладно, текст и без того при кажущейся простоте получился многослойным ребусом (одних только карт МтГ помянуто 169 штук), не стоит углубляться дополнительно.